Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, «Золотое перо свободы» не было Нобелевской премией, но это была первая и единственная известная премия, полученная диссидентом во время поразительных перемен в Советском Союзе, к тому же она открывала почти безграничные возможности в средствах массовой информации во всем мире, возможности реального влияния как на западные правительства, так и опосредствованно – на положение в Советском Союзе. Но я этого действительно не понимал и, естественно, не использовал. Даже свое краткое выступление написал в последний день уже в Нью-Джерси, внезапно сообразив, что мне ведь придется что-то сказать на церемонии.
Вечер с молодежью прошел забавно, но бессмысленно, утром за завтраком лорд Томсон сказал мне, не скрывая обиды:
– Я понимаю, дело молодое, но вообще-то мы собрались, чтобы подумать, чем можно помочь «Гласности».
Владельцы «Нью-Йорк Таймс», концерна «Тimes», АВС, NBC, «Рейтер» и «Монд», десяток других столь же состоятельных и опытных людей все вместе, не поодиночке, как было потом, хотели помочь «Гласности», а на самом деле – демократии в Советском Союзе, но я к ним не пришел. Это была первая из серьезных упущенных мной возможностей. Конечно, такой ужин больше никогда не повторился. Если я не понимал, кто и какую хочет оказать помощь, значит, я ее и не стоил13.
Гибель Андрея Дмитриевича Сахарова
Главным несчастьем России того времени да и всей ее дальнейшей истории была смерть Андрея Дмитриевича Сахарова. Сахаров, на мой взгляд, был единственной надеждой России на хотя бы относительное утверждение демократии, а его гибель (я убежден, что он был убит) не только перечеркнула эти надежды, но в конечном итоге оказала необратимое и пагубное воздействие на европейскую цивилизацию – с последствиями этого мы по мере сил пытаемся справиться.
Поскольку смерти Андрея Дмитриевича я придаю серьезное значение, да и вообще слово «убит», да еще в отношении Сахарова нельзя произносить, не мотивируя его максимально возможным образом, я введу в свои мемуарные заметки те немногие документы и свидетельства, которые сегодня мне доступны.
Но сперва несколько общих соображений о положении в СССР к концу восемьдесят девятого года и о том, почему гибель Андрея Дмитриевича стала таким катастрофическим событием.
Ко времени возвращения Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны из ссылки и освобождения первых политзаключенных из тюрем и лагерей, то есть к началу восемьдесят седьмого года правозащитное движение было практически полностью уничтожено, а демократическое движение еще не возникло. Единственным исключением была небольшая группа так называемых «мирников» (движение «За установление доверия между Востоком и Западом»), злоключения которой я уже упоминал в главе об участии КГБ в перестройке.
После недолгого раздумья, суматохи и столпотворения первых месяцев (он первоначально доверял Горбачеву и даже наивно полагал, что КГБ наименее коррумпированная в Советском Союзе организация) Андрей Дмитриевич оказался центром демократического движения. Первая его статья появилась уже в июне в журнале «Гласность» (с обещанной ему статьей в «Литературной газете» власти Сахарова обманули), важнейшее общественно-демократическое движение «Мемориал» призванное не дать забыть о совершенных коммунистической властью и спецслужбами преступлениях, а главное – не допустить их повторения, создавалось с его участием; одновременно шла работа в Межрегиональной депутатской группе, изредка ему удавалось выступать в Верховном Совете.
Сахаров, на мой взгляд, был единственным русским человеком в XX веке, обладавшим подлинным крупномасштабным государственным мышлением. Не зря же его, еще очень молодого, беспартийного и совершенно не чиновного, систематически приглашали в 1950-е годы на заседания Президиума ЦК КПСС, когда Хрущев пытался сдвинуть страну со сталинского пути.
Кроме тысяч выступлений, заявлений, писем – в эти последние оставшиеся ему два с половиной года он, как и раньше, никому не мог отказать, если была надежда принести хоть какую-то пользу, – главным в его жизни было приближение глобальных перемен, что резко выделяло его на фоне современников и уж тем более тех, кто пришел после него.
Стремясь утвердить в России демократию, Сахаров провозглашает лозунг: «Вся власть Советам!». Это был не просто отказ от партийного руководства и исключение шестой статьи Конституции СССР, но продуманный и в деталях проработанный проект создания стройной системы подлинного народовластия.
Сахарова мало заботило внесение тех или иных поправок в действующие в тоталитарной стране законы. Он разрабатывал проект совершенно новой Конституции, где уже не было места ни власти КПСС, ни власти КГБ, ни национальному и социальному угнетению14.
Чувствуя, что времени остается все меньше, а противник гораздо сильнее, чем ему казалось, пока он был вне борьбы, Сахаров призвал к предупредительной всеобщей политической забастовке 8 декабря.
При всей скромности, деликатности и интеллигентности он был настоящий государственный деятель и вождь демократии, но, при всем к нему уважении, не был ни услышан, ни понят. Единственным местом, где точно понимали исходящую от него опасность был Комитет государственной безопасности СССР. Думаю, там с Сахаровым могли быть связаны даже надежды (в первые месяцы после возвращения из ссылки) как на будущего беспомощного и управляемого руководителя России, после которого КГБ и придет к власти. Но, во-первых, вскоре оказалось, что Сахаров не идет ни на какой диалог (так же как Паруйр Айрикян, я, многие другие диссиденты) и, во-вторых, что он совсем не беспомощный, а реальный, очень деятельный и стратегически мыслящий лидер, способный стать опорой и центром притяжения не только для интеллигенции, а потому представляющий большую опасность. Впрочем, там всех нас реалистически